ЖИЗНЕОПИСАНИЕ СВЯЩЕННОМУЧЕНИКА ИЛАРИОНА (ТРОИЦКОГО), АРХИЕПИСКОПА ВЕРЕЙСКОГО

Владимир Алексеевич Троицкий, будущий архиепископ и священномученик, родился 13 сентября ст.ст. 1886 года в семье Алексия Троицкого, приходского священника села Липицы Каширского уезда Тульской губернии. Липицы – «село большое, двухштатное (то есть имеющее на своем приходе двух штатных священников. – А.Г.), в 5–6 км ниже Серпухова по течению Оки»[1]. В октябре 1923 года Каширский уезд вошел в состав Московской губернии[2]. По этой причине некоторые жизнеописания ошибочно относят место рождения архиепископа Илариона (Троицкого) к Московской губернии, что, впрочем, сам владыка Иларион вряд ли стал бы расценивать как ошибку: «Липицкие-то ведь московские, – писал он из Ярославского тюремного изолятора, – значит, и я стал природный москвич!»[3].

Кроме старшего Владимира в семье отца Алексия Троицкого было еще четверо детей: Дмитрий, Алексей, Ольга и София.

Дмитрий (род. 6 октября ст.ст. 1887 г.) после окончания Санкт-Петербургской духовной академии принял монашество с именем Даниил. Впоследствии он стал викарием Орловской и Смоленской епархий, затем епископом Орловским и архиепископом Брянским. Так же, как и его старший брат, архиепископ Даниил был активным борцом с обновленческим расколом и исповедником. Наследие тюрем и ссылок, тяжелый и изнурительный недуг стал причиной ранней смерти владыки Даниила 17 марта 1934 года. О дне своей кончины он был извещен явлением ангелов. Перед смертью соборовался и причастился Святых Таин[4].

Алексей (род. 24 марта ст.ст. 1891 г.) стал священником, заняв место скончавшегося в 1917 году родителя. Позже, как и старшие братья, подвергся репрессиям, а 2 сентября 1937 года был расстрелян на подмосковном полигоне Бутово[5].

О сестрах владыки Илариона известно следующее. Софья (род. 17 марта ст.ст. 1889 г.) в 1914 году преподавала в одной из московских школ, не закончив до конца женские курсы[6], а скончалась в феврале 1916 года в неполные 27 лет[7]. Ольга (род. 27 мая ст.ст. 1897 г.) в 1920–1921 годах также жила в Москве (Рождественка 29, кв. 4) и служила «где-то на легком месте, конечно задаром, как и все совработники»[8].

После безвременной кончины (в возрасте 32 лет[9]) мамы Владимира Варвары Васильевны заботу о детях отца Алексия Троицкого взяла на себя ее незамужняя сестра, Надежда Васильевна, преподавательница церковно-приходской школы.

Лишившись в детстве матери, Владимир Троицкий долго и остро переживал эту потерю: «Ты, мой дорогой, знаешь, – писал архимандрит Иларион в 1916 году в «Письмах о Западе», – что я почти двадцать лет назад потерял мать. В то время ощущал я свое сиротство, так сказать, практически, в смысле житейском, а теперь порою я болезненно ощущаю свое сиротство мистически». Возможно, и потому еще у владыки с детства особо теплое чувство к Богородице: «Пресвятая Богородица – наша общая Матерь»[10], – и в еще большей степени – к Церкви Христовой, в отношении к которой он любил приводить слова священномученика Киприана Карфагенского: «Тот не может уже иметь отцом Бога, кто не имеет матерью Церковь»[11]. Надо думать, что это высшее материнство в совершенной мере восполнило если уж и не житейское, то «мистическое» сиротство архиепископа Илариона.

Рано освоив грамоту, Владимир в возрасте пяти лет уже участвует в храмовом богослужении, читает часы и шестопсалмие. Если старший современник Володи Троицкого писатель А.П. Чехов вспоминал, что он и его братья в детстве пели на клиросе, но «в это время чувствовали себя маленькими каторжниками»[12], то будущий священномученик с детства относился к богослужению с любовью, которую пронес через всю жизнь: «Однажды он сказал мне, – вспоминал об архимандрите Иларионе (Троицком) бывший студент МДА Сергей Волков, – что церковное богослужение, исполненное по Уставу, с любовью и тщанием, прекраснее лучшей оперы с ее “нелепыми руладами и часто посредственным смыслом”… Эту красоту церковного богослужения, которая привлекала меня в академии, сильно и глубоко чувствовал Иларион»[13].

В том же пятилетнем возрасте Володя в компании младшего брата Дмитрия делает попытку уйти в Москву «учиться». «Ну и оставайся неученым», – был суровый ответ на жалобы утомленного длительным путешествием и заплаканного братишки[14]. На отцовские упреки старший из беглецов приводит пример Ломоносова, который ради учебы отправился в Москву пешком из Архангельска. Н. Кривошеева с печальной иронией замечает: «Спустя тридцать лет он поедет “продолжать свое образование” из Москвы в Архангельск»[15].

Таким образом, основные жизненные интересы Владимира определились уже с первых лет его жизни. Кратко их можно обозначить двумя словами – это Церковь и наука. Впрочем, второй интерес, то есть наука, был для него производным от первого, поскольку наука имеет смысл только тогда, когда она, так или иначе, служит Церкви: «наука должна быть ancilla Ecclesiae»[16]. И если о науке архиепископ Иларион всегда вспоминал как о «своей первой и единственной любви»[17], то Церкви были посвящены не только почти все его богословские работы, но и вся его жизнь.

В 10 лет Владимир поступает в Тульское духовное училище, по окончании которого в 1900 году продолжает образование в Тульской духовной семинарии, где учится с неизменным успехом. В 1906 году В. Троицкий поступает на казенный счет в Московскую духовную академию. Кроме того, ему присуждается частная стипендия имени профессора В.Д. Кудрявцева-Платонова.

Ко времени учебы Владимира Троицкого в семинарии и академии революционные идеи захватили значительную часть русского общества. Причем очень часто рассадниками этих идей являлись именно духовные учебные заведения. Революционные настроения не прошли и мимо МДА. Вот как описывал первые впечатления Владимира Троицкого от академии и результаты навеянных ими дум его однокурсник священник Г. Добронравов: «Владимир Алексеевич поступил в академию в 1906 году, когда чад и угар революционный, проникший и за стены академии, только начинал рассеиваться, но не исчез еще окончательно. И Владимиру Алексеевичу пришлось много пережить, видя, как он говорил, “позор академии, променявшей светлые ризы чистой и трезвой науки на яркие, но грязные разноцветные лохмотья уличной политики”, позор той академии, которую он любил как “свою возлюбленную невесту”… Но гроза не прошла бесследно для Владимира Алексеевича: его всеанализирующий ум не мог успокоиться, пока не отыскал причины, почему пронесшийся шквал захватил столь широкие круги: одним из главнейших условий, определивших такой масштаб движения, была безцерковность нашего общества, в его массе утратившего связь с Церковью, порвавшего с его исконными традициями… Как только это определилось с достаточной ясностью… он посвятил свои обязательные сочинения и свои досуги разработке вопроса о Церкви и церковности»[18].

Чтобы противостоять общепринятому общественному мнению о Церкви в начале XX века, нужны были немалые мужество и твердость, и можно с уверенностью сказать, что уже во время учебы в академии молодой богослов, заняв в учении о Церкви неприемлемую для многих его современников позицию, встал на путь исповедничества, который и привел его в конце концов к мученическому венцу. «Есть два рода мученичества, – писал святитель Григорий Двоеслов, – одно – внутреннее, другое – внешнее, и если не будет внешнего гонения, может быть мученичество сокровенное, когда душа сгорает готовностью на мучение»[19].

А в том, что отстаивание православного учения о Церкви в России начала XX века не могло совершаться без подвига исповедничества, нас могут уверить несколько иллюстраций мыслей и нравов русских людей того времени, принадлежащих к различным слоям общества.

Великий князь Александр Михайлович Романов, двоюродный дядя и друг детства императора Николая II, женатый на сестре царя Николая великой княгине Ксении Александровне, так описывал свое первое (в 12 лет) посещение Иверской часовни в Москве: «Мне казалось невозможным, чтобы Господь Бог мог избрать подобную обстановку для откровения Своим чадам святых чудес. Во всей службе не было ничего христианского. Она скорее напоминала мрачное язычество. Боясь, что меня накажут, я притворился, что молюсь, но был уверен, что мой Бог, Бог золотистых полей, дремучих лесов и журчащих водопадов, никогда не посетит Иверскую часовню… Со дня моего первого посещения Первопрестольной и в течение последовавших сорока лет я, по крайней мере, несколько сот раз целовал мощи кремлевских святых. И каждый раз я не только не испытывал религиозного экстаза, но переживал глубочайшее нравственное страдание. Теперь, когда мне исполнилось 65 лет, я глубоко убежден, что нельзя почитать Бога так, как нам это завещали наши языческие предки»[20].

Об утере веры в Церковь говорит нам и популярность толстовских идей в среде русской интеллигенции, которая вслед за женой Льва Толстого Софьей Андреевной могла бы сказать: «Для меня Церковь есть понятие отвлеченное»[21].

А вот наглядное изображение той нравственной бездны, в которую падало отошедшее от Церкви русское крестьянство начала XX века. В сентябре 1917 года в одном из орловских сел «был зверски убит уважаемый священник отец Григорий Рождественский со своим юношей-племянником на глазах у жены; заграбив деньги, разбойники бежали, заслышав набат; собравшиеся прихожане, увидав плавающего в своей крови убиенного пастыря, принялись растаскивать всё оставшееся после грабителей имущество осиротевшей матушки: рожь, овес, яблоки – всё, что попадало под руки»[22]. В том же Орловском крае «28 ноября 1917 года в селе Добруни Севского уезда… солдаты и крестьяне разгромили домовую церковь и барскую усадьбу Подлиневых. С криком “Бери ковры, будет тут "игоготникам" топтаться!” крестьяне топорами подрубили престол, растащили сосуды и ризы, а затем подожгли дом и церковь. Но этого им показалось мало. Они вытащили из могил тут же, около церкви, погребенные трупы владельцев Подлиневых. Истлевшие останки владелицы: голову, руки, ноги – разбросали, а труп владельца, сохранившийся в целости, положили на солому и подожгли. “Как свинью палили”, – говорили православные. При этом били палками по животу и выдирали усы. Затем его тут же неглубоко зарыли, а цинковый гроб утащили… Позже подобная участь постигла и захоронение поэта с мировым именем А. Фета-Шеншина в храме села Клейменово»[23].

Подобные факты находят себе значительное объяснение тем, что в России начала прошлого столетия «в некоторых местах почти 70 процентов из поступающих» в армию «не только не знали молитв, но и не имели ни малейшего представления о религиозных началах»[24].

Конечно, в этом народном одичании была немалая вина самого духовенства: «Но большей частью мы становились “требоисполнителями”, а не горящими светильниками», – вспоминал о священстве предреволюционного времени митрополит Вениамин (Федченков)[25].

Самое же печальное, что среди священства и церковной иерархии распространяются идеи, противоречащие традиционным церковным взглядам на природу Церкви и ее границы. «Кажется, уже и мы живем в предместьях Вавилона, если не в нем самом», – сказал как-то святитель Филарет (Дроздов) под впечатлением окружающей его действительности[26]. Но трудно полностью защититься от множества западных гуманистических идей, исподволь проникающих в православное церковное сознание, и уже сам митрополит Филарет вводит в церковный лексикон некое новое понятие: «Христианская Церковь может быть только либо “чисто истинная”… либо “не чисто истинная”»[27]. И хотя выражение “не чисто истинная” само по себе сомнительно, а в приложении к Церкви – Невесте Христовой звучит по меньшей мере странно, оно приживается в словесном обиходе в церковных кругах.

Любимый ученик святителя Филарета, ныне прославленный в лике преподобных, известный миссионер Алтая архимандрит Макарий (Глухарёв) уже идет дальше своего учителя. Он «в Екатеринославе молился с “духовными христианами” (молоканами) и нашел, что свет Божия озарения сияет и в их теплой вере. Квекеры, путешествующие по России в 1819 году, Грелье и Аллен, посетили его в Екатеринославе… и нашли с ним много общего, душевную близость. Впоследствии Макарий мечтал построить в Москве храм с темя отделами – для православных, католиков и лютеран…»[28].

В церковной среде получает распространение высказывание митрополита Киевского Платона (Городецкого; † 1891) о том, что «наши человеческие перегородки до неба не достигают»[29] (в передаче митрополита Евлогия (Георгиевского): «Перегородки, которые настроили люди в церкви, не доходят до неба»[30]).

Протопресвитер военного и морского духовенства в 1911–1917 годах Георгий Шавельский видел «объединение около имени Божия и около святого храма людей, разделенных временными, не божественного происхождения перегородками»[31], в следующих событиях армейской жизни: «Воинские чины – протестанты, католики, кальвинисты – не только солдаты, но и офицеры, наряду с православными аккуратно посещали свою полковую православную церковь… соблюдали православные праздники и обычаи; в военное время пред сражениями даже офицеры нередко исповедовались и приобщались у полковых – православных – священников»[32].

Подобное отношение к инославию постепенно проникает в среду монахов и мирян. И вот уже монахини Вировского монастыря во главе с игуменьей Анной приветствуют «несущего Святые Дары ксендза низким поклоном и с горящими свечами» провожают «его до постели больной»[33]. А русские воины во время Первой мировой войны не останавливаются и перед участием в евхаристическом общении с униатами: «Бедняги солдаты, шедшие на фронт, а потому на верную смерть, не имели возможности причаститься, ходили к униатам, там молились и причащались. Мне рассказывали, – вспоминал митрополит Евлогий, – как в униатском монастыре они вместе с униатами восклицали: “Святой священномучениче Иосафате, моли Бога о нас” (это тот Иосафат Кунцевич, который был известным гонителем Православия)»[34].

В это время русские богословы подводят идейную базу под действия такого рода. «Так, протоиерей П.Я. Светлов утверждает, что западные христианские вероисповедания, наравне с православным, суть христианские Церкви и принадлежат к Церкви Вселенской, а не внецерковные общества, отделенные от Церкви, – что существующие христианские Церкви на Западе и Востоке суть поместные Церкви или части Вселенской Церкви, и потому присвоение какою-либо из них прав Церкви Вселенской незаконно»[35].

В атмосфере отмеченных идей и нравов, всё более захватывающих русских людей, отстаивание традиционных взглядов на Церковь, как уже было сказано выше, стало для Владимира Троицкого началом исповеднического подвига, который он с честью пронес через всю жизнь.

В 1910 году Владимир Алексеевич заканчивает академию первым магистрантом в степени кандидата богословия. Кандидатское сочинение В. Троицкого (объемом в 1306 страниц) под названием «История догмата о Церкви» вызвало более чем положительные отзывы рецензентов.

Профессор А.Д. Беляев, не сделавший ни одного отрицательного замечания в своем отзыве, дает следующую характеристику работе молодого богослова: «При первом взгляде на огромный объем сочинения Владимира Троицкого и принимая во внимание краткость времени, назначенного для его написания, можно подумать, что оно нагружено сырым материалом, однако на самом деле этого нет. Он пишет документально, и выписок из отеческой литературы, кратких и некратких, в его сочинении очень много… Но эти многочисленные выдержки, как камни в стене здания, хорошо пригнанные и крепко спаянные цементом, объединены и связаны мыслию, а оттого и всё сочинение, несмотря на разнообразие и огромное количество внесенного в него материала, оказывается хорошо обработанным, последовательно и стройно изложенным. Чтение сочинения Владимира Троицкого, несмотря на его обширность, не утомительно: так разнообразно его содержание, так много затронуто в нем важных вопросов и рассеяно дельных мыслей, да к тому же и изложено оно языком легким, чистым, вполне литературным. Автор сочинения отлично подготовлен к делу письменных ученых трудов и к литературной обработке их. В его сочинении талант и трудолюбие взаимно друг друга поддерживают. Автор сочинения не только достоин степени кандидата богословия, но оно должно быть признано прямо выдающимся по учено-литературным достоинствам трудом»[36].

Не многим менее хвалебную рецензию на диссертацию В. Троицкого составил и ректор МДА епископ Феодор (Поздеевский), который после незначительных критических замечаний завершил свой местами просто восторженный отзыв следующими словами: «Повторяем, что автор сделал громадный труд, скажем, сделал ценный вклад в науку и за свое сочинение не только заслуживает степени кандидата богословия, но и особенной похвалы, скажем больше: сочинение это может быть даже в настоящем его виде печатаемо в качестве магистерской диссертации»[37].

За кандидатское сочинение В. Троицкий был награжден премией митрополита Иосифа. Совет академии от 10 июня 1910 года определил оставить его на 1910/1911 учебный год при академии для подготовки к преподавательской деятельности[38].

6 октября 1910 года Совет МДА постановил: «На первую кафедру Священного Писания Нового Завета пригласить кандидата и профессорского стипендиата академии выпуска 1910 года Владимира Троицкого, предложив ему посвятить текущий 1910/1911 учебный год подготовлению к занятию означенной кафедры под руководством заслуженного ординарного профессора М.Д. Муретова, а в конце года прочесть в присутствии Совета две пробные лекции»[39].

Нужно отметить, что В. Троицкий должен был заместить на кафедре проф. М.Д. Муретова[40], который и рекомендовал его в качестве своего преемника, отметив в молодом богослове «серьезную как лингвистическую, так и методологическую подготовку к научному изучению и академическому преподаванию Священного Писания Нового Завета»[41]. Первая и вторая кафедры Священного Писания Нового Завета делили содержание предмета на две части. Преподаватель второй кафедры читал «о Деяниях и Посланиях апостольских и об Апокалипсисе», в то время как занимавший первую кафедру преподавал «введение в новозаветные книги и о Евангелиях; после же исагогических и эгзегетических лекций о Евангелиях» излагал «в связном систематическом виде Историю земной жизни Господа нашего Иисуса Христа с опровержением всяких лживых и богохульных теорий, ныне особенно усердно распространяемых»[42].

3 мая 1911 года на собрании Совета академии В. Троицкий прочитал две пробные лекции на темы «Гностицизм и Церковь в отношении к Новому Завету» и «Сын Божий и Церковь (толкование Мф. XVI, 13–18)». Тема первой из лекций была выбрана самим испытуемым, второй – назначена Советом МДА. «Обе лекции, прочитанные профессорским стипендиатом Троицким, Совет академии единогласно признал удовлетворительными, а лектора – достойным избрания на должность преподавателя академии по 1-й кафедре Священного Писания Нового Завета, имеющей освободиться с начала 1911/1912 учебного года»[43]. Святейший Синод утвердил «профессорского стипендиата Московской духовной академии, кандидата богословия Владимира Троицкого в должности преподавателя названной академии по I-й кафедре Священного Писания Нового Завета в звании и.д. доцента с 16 августа» 1911 года. Указ об этом утверждении был зачитан на заседании Совета МДА 1 сентября того же года[44].

Владимир Алексеевич со свойственной ему самоиронией так прокомментировал свое утверждение в новой должности: «Да, вот уже три дня как на первой кафедре Нового Завета наступила мерзость научного запустения в моем лице»[45].

Лето 1911 года молодой преподаватель напряженно работает над окончанием магистерского сочинения «Очерки из истории догмата о Церкви». Автор с трудом справляется с объемом используемой литературы и потоком новых идей: «Я в настоящее время бросаюсь от одной книги к другой. Совсем голова кругом пошла. Дело, пожалуй, и успешно идет, но столько всякой всячины заявляет о своем существовании, но столько вопросов возникает, столько мыслей роится в голове, что просто хоть отлагай еще на год окончание магистерской. Впрочем, я уверен, что и через пять лет не успокоился бы вполне»[46].

К сентябрю работа закончена: «Рад только тому я, что магистерская окончена (через неделю будет переписана)». В целях ускоренного окончания диссертации автору пришлось исключить из нее целую главу, соответствующую 7-й главе его кандидатского сочинения, в которой рассматривалось учение о Церкви святителей Кирилла Иерусалимского, Василия Великого, Григория Нисского, Иоанна Златоуста, Кирилла Александрийского и Илария Пиктавийского: «…кончина ее (диссертации. – А.Г.) была безвременная и даже насильственная. Одну главу утаиваю, ибо в том виде, в каком она у меня имеется, грош ей цена, а чтобы придать ей сколько-нибудь приличный вид, нужно работать целый месяц, а я его не имею. Добавлю после, хотя, возможно, это будет на том свете»[47]. Последнее высказывание оказалось пророческим.

В Совет академии В. Троицкий сдал рукопись своей работы лишь 1 марта 1912 года. Следует предположить, что автору пришлось потратить еще полгода на подготовку окончательного варианта своего труда. Для оценки научной ценности магистерского сочинения Владимира Троицкого назначены два рецензента: заслуженный ординарный профессор М.Д. Муретов назначен решением Совета академии, ординарный профессор С.С. Глаголев – ректором МДА епископом Феодором (Поздеевским)[48].

С 1911 года молодой преподаватель начинает чтение лекций, пользующихся неизменной популярностью у слушателей. С. Волков вспоминал «его блестящие публичные лекции о Церкви и о России». «Слышанные мною лекции, – писал бывший студент МДА, – содержали введение в изучаемую дисциплину и были прочитаны прекрасным языком. В них было много публицистического элемента, откликов на современность… Он не мог спокойно повествовать… а должен был гореть, зажигать своих слушателей, спорить, полемизировать, доказывать и опровергать. Теперь мне думается, что ему скорее подошла бы апологетика, а не экзегетика. Он никогда не был только теоретиком: он был человеком дела, всегда соединявшим теорию с практикой»[49]. Здесь нужно заметить, что, как уже было сказано выше, на 1-й кафедре Нового Завета МДА эгзегетика преподавалась именно в апологетическом ключе, и толкование евангельских текстов должно было включать опровержение «всяких лживых и богохульных теорий, ныне особенно усердно распространяемых»[50]. Так что полемическая направленность лекций В. Троицкого вполне отвечала содержанию предмета занимаемой им кафедры.

На преподавательской кафедре Владимир Алексеевич освоился быстро и «с четвертой или пятой лекции стал себя чувствовать совсем так же, как у себя дома», несмотря на то (а может и благодаря тому), что лекции читал по памяти и взял себе за правило: «тетрадку не брать даже и в академию»[51].

В июле 1912 года в составе академической группы В. Троицкий совершает поездку по странам Западной Европы (Германия, Швейцария, Италия, Франция), наполнившую его множеством разнообразнейших впечатлений: «Могу сказать смело, что этот июль был для меня самым интересным месяцем из прожитых мною 311 месяцев»[52]. Воспоминания об этой поездке легли в основу его «Писем о Западе». Это была его вторая поездка за пределы Отечества. В 1908 году, в бытность свою студентом МДА, В. Троицкий побывал в Болгарии, Сербии, а также – в Константинополе и на Афоне, о чем также оставил письменные воспоминания под названием «От Академии до Афона».

Защита магистерского сочинения В.А. Троицкого по разным причинам неоднократно откладывалась: «С магистерским у меня всё искушения – задерживается и задерживается»[53]. 22 ноября 1912 года на заседании Совета академии были зачитаны отзывы С.С. Глаголева и М.Д. Муретова. Общая оценка обоих рецензентов – в высшей степени положительная. Первый из рецензентов оценил появление магистерского сочинения В. Троицкого как «праздник богословской науки»[54], второй признал «диссертацию В. Троицкого достойною степени не только магистерской, но и докторской»[55]. Столь высокая оценка не стала для диссертанта поводом для гордости и не лишила его способности трезвого взгляда на проделанную работу: «Если бы я целиком верил тому, что в этих отзывах писано, то я бы, пожалуй, мог бы нос поднять довольно высоко… Зная свою книгу лучше рецензентов, я ничуть не возгордился». Чувство естественной радости диссертанта вызвано в основном надеждой на скорую защиту: «Только обрадовался, что скоро можно выступить с защитой и потом сдать всё дело в архив»[56].

Прежде защиты соискателю магистерской степени пришлось пережить еще одно, последнее, испытание. На следующий день после чтения в Совете МДА отзывов рецензентов, то есть 23 ноября 1912 года, Святейший Синод назначает митрополита Московского и будущего священномученика Владимира (Богоявленского) митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским. Без подписи правящего архиерея журнала с отзывами о научном сочинении нельзя проводить защиту диссертации. Неопределенность ввергает диссертанта в печальное состояние: «Хотел бы речь для защиты написать – не могу! Руки не поднимаются! Какая-то апатия, какая-то лень безотрадная!»[57].

Всё же магистерские «мытарства» Владимира Алексеевича приближались к концу. Всего за несколько дней до защиты ему было объявлено, что его магистерский диспут состоится 11 декабря 1912 года в 11 часов: «А у меня ни речи, ни гости не приглашены, ни обед не приготовлен»[58]. Диспут прошел спокойно и закончился благополучно, если не считать того факта, что у диссертанта от пережитых волнений и усталости ко времени защиты не хватало сил даже на эмоции: «Диспут вышел не из блестящих. Возражений серьезных и интересных почти не было. Только всех удивила невозмутимость и полное спокойствие диспутанта. Но всё же довольно хорошо»[59].

Указом Святейшего Синода от 16 января 1913 года Владимир Троицкий был утвержден в степени магистра богословия и в должности доцента Московской духовной академии[60]. За лучшее магистерское сочинение 1912/1913 учебного года В.А. Троицкому была присуждена премия митрополита Московского Макария размером в 289 рублей[61].

Основываясь на неверной датировке некоторых копий писем В. Троицкого (архимандрита Илариона), отец Дамаскин (Орловский) делает ошибочный вывод о том, что после защиты диссертации Владимир Алексеевич побывал в Житомире, где активно общался с епископом Прокопием (Титовым) и архиепископом Антонием (Храповицким)[62]. Протодиакон Сергий Голубцов, отталкиваясь от этой исторической неточности, делает следующее предположение: «Можно предположить, что они (названные выше архиереи. – А.Г.), несмотря на то, что юноша мечтал заняться наукой, в значительной мере склонили его к принятию монашества»[63].

Но, во-первых, видится неверным представлять Владимира Троицкого робким юношей, подпавшим под влияние сильных личностей, поскольку известна самостоятельность его мышления, отмеченная, в частности, рецензентами его научных работ. Во-вторых, В. Троицкий, конечно, был хорошо знаком с высокопреосвященным Антонием и, без сомнения, прислушивался к мнению известного иерарха. К примеру, последний общался с молодым преподавателем Священного Писания Нового Завета во время своего посещения МДА в октябре 1912 года[64]. Тем не менее, в декабре 1912 года Владимир Троицкий ездил не в Житомир, а в Херсон, к родственникам отцу Леониду и Лидии Павловне Архангельским. В Житомире же он был через год после этой поездки. Это становится понятным из сопоставления содержания двух писем. Так, в письме к своей двоюродной сестре Лидии Павловне от января 1913 года Владимир Алексеевич замечает: «Антоний хоть и ругается… что я Херсон… предпочел Житомиру, но хотел 10-го (января. – А.Г.) в вагоне по пути в СПт диссертацию прочитать»[65]. Письмо тому же адресату от 27 декабря 1913 года, первоначально ошибочно датированное 1912 годом, подписано «Арх. Иларион». Автор письма, между прочим, замечает, что пишет «из вагона, как и прошлый год на этом же самом месте». И далее: «Еду в Киев, но из Киева мой путь уже не будет направлен к Херсону, не к Херсону, а к Житомиру»[66]. Датировка этого письма декабрем 1913 года подтверждается упоминанием определения Совета академии о сочинении протоиерея Николая Малиновского, которое (определение) было принято на заседании Совета 11 декабря 1913 года, после отзывов М. Тареева и архимандрита Илариона[67].

Весной 1913 года Владимир Троицкий решается принять монашество. Товарищ Владимира Алексеевича инспектор Мариинского епархиального училища священник Г.И. Добронравов писал, что «монашество давно уже представлялось Владимиру Алексеевичу наиболее соответствующей его душевному складу формой жизни. Давно уже он любил предаваться иноческим подвигам, давно влекли его к себе святые обители, особенно пустынножительные. В его представлении… академическое делание на скамье ли студента или на кафедре профессора понималось как одно из монастырских послушаний»[68].

Тем не менее, не исключено, что почти до самого пострига Владимир Троицкий окончательно не отвергал для себя возможности семейной жизни. Из его писем 1912 года мы узнаем, что он договаривается о свидании[69], едет в Москву «на день рождения одной хорошенькой дамы»[70]. И даже в феврале 1913 года он посещает Художественный театр «с одной дамой»[71].

Впрочем, такого рода события воспринимаются молодым богословом как некие акциденции, смешные случайности, о которых нельзя вспоминать без иронии. Ко времени пострига он ясно осознавал, что семейная жизнь – не его путь: «Что-то для меня женская половина вовсе как бы не существует… Существует для меня только Лавра и академия, и я существую для академии»[72]. Выбор монашеского пути стал естественным следствием внутреннего состояния Владимира Алексеевича: «Нужно вам только сказать, что от всякого общества я отстал. В себя входить стал»[73].

28 марта 1913 года в лаврском скиту «Параклит» после малого славословия на великопостной утрени, под аккомпанемент первой весенней грозы совершилось чудесное превращение Владимира Алексеевича в монаха Илариона, названного в честь преподобного Илариона Нового, игумена Пеликитского. В постригаемом не видно и тени сомнения в своем выборе. Он «твердым голосом давал ответы на предлагаемые ему вопросы и произносил священные обеты»[74].

Ректор МДА епископ Феодор (Поздеевский) в слове наставления сказал новопостриженному: «Я знаю и не хочу скрывать сейчас, в чем твоя жертва Христу. Ты искушался и, быть может, теперь еще искушаешься любовью к той школе, которой ты служишь и чувством опасения, как бы иночество не лишило тебя этой школы»[75]. Научную богословскую деятельность В. Троицкий воспринимал как форму служения Церкви. Своим постригом он явил готовность послужить матери-Церкви на том месте, где это будет более полезно самой Церкви, даже если для этого ему придется отказаться от своего любимого рода деятельности, то есть от науки. Дальнейшие исторические события показали промыслительное значение этого непростого для него решения молодого богослова.

После пострига отец Иларион переживает небывалый прежде духовный подъем, который служит уверением в правильности сделанного выбора: «Что я пережил, не умею рассказать, но после почувствовал себя помолодевшим, совсем мальчиком. В духовной радости пробыл пять дней в храме… В прошедшие дни моего монашества я переживал преимущественно чувство радости и душевного мира… Да, дела прежние, но чувствуется значительная перемена в себе самом. Хочется верить, что это действие особой благодати, даруемой монаху… А стоит только сознаться: “Ведь не одна же форма жизни должна быть для всех”. Я избрал ту, которая мне казалась, а теперь и оказалась наиболее подходящей. Не жалейте, а сорадуйтесь, потому что я теперь радуюсь. А что значит Иларион? Веселый»[76].

11 апреля 1913 года, в Великий четверг, монах Иларион рукополагается в иеродиакона и остается всё в том же мирно-радостном настроении: «Продолжаю до сего времени пребывать в мире и радости. Утром отслужишь обедню, приобщишься – так это на душе хорошо. Дома ждет дело, но дела все мои интересные, а не житейские заботы… Слава Богу! Дожил до мира и покоя. Бесу и то доступу мало. Прямо чувствуешь, что после службы он боится близко подойти – обжигается. А нам того только и требуется»[77].

Впрочем, благодатно-радостное состояние монаха и иеродиакона Илариона продолжалось не более двух месяцев, а именно до 30 мая, когда стало известно о его назначении на должность инспектора МДА с возведением в сан архимандрита. Настроение его теперь выглядит разительным контрастом недавней мирной радости и близко к унынию: «Сейчас чувствую больше всего одно: совершенно выбит из колеи, разрушены до основания мои планы и намерения относительно ближайшего будущего, а оно у меня намечено было на целые годы. Настроение подавленное… Летом, по крайней мере июль весь, придется сидеть в академии: буду я в своей особе совмещать и ректора, и инспектора, и помощника инспектора»[78]. Впрочем, отец Иларион мужественно переносит крушение своих надежд и планов, главнейшие из которых, без сомненья, были связаны с его научной деятельностью. Это новое нелегкое и нежеланное для него церковное послушание он принимает с достойным подражания смирением: «Роптать не ропщу, потому что монах – церковная вещь. Личной жизни у него нет – один. Куда поставят – берись и работай. Три года уж каникул у меня не было, на нынешние было рассчитывал, но вышло не по-моему. Слава Богу за всё!»[79].

2 июня того же года Иларион – иеромонах, 5 июля – архимандрит. Новый 1913/1914 учебный год он начинает в должности инспектора академии. 5 ноября 1913 года на заседании Совета академии архимандрит Иларион единогласно избирается штатным экстраординарным профессором МДА[80]. С этого времени начинается в жизни отца Илариона пятилетний период его инспекторства в МДА, период, насыщенный разнообразными событиями, оставляющими инспектору немного возможностей для научных занятий.

Подготовка и чтение лекций, рецензирование учебных и научных сочинений, участие в богослужении, участие в заседаниях Совета академии, в различных академических актах и мероприятиях, публикация статей в церковных журналах – вот неполный перечень действий и событий, наполняющих жизнь архимандрита Илариона. В 1911 году, еще в свою бытность Владимиром Алексеевичем, он читал лекции по Новому Завету на Женских курсах протоиерея Иоанна Восторгова[81], в 1912 году Общество любителей духовного просвещения избрало его в действительные члены и поручило «на годичном собрании сказать вроде как бы “актовую речь”»[82]. В 1914 году отец Иларион читал лекцию (возможно – не одну) в общине великой княгини Елизаветы Федоровны[83]. Время от времени он служит в московских храмах[84]. Еще во времена студенчества и магистратуры отец Иларион заведовал издательским отделом Пастырско-просветительского братства при МДА, занимался изданием и распространением листков духовно-нравственного содержания для народа, участвовал в студенческой опеке школы-приюта для детей. В 1914 году он участвует в составлении и издании 24 полемических листков против унии. 15 октября 1915 года архимандрит Иларион избирается в состав академической библиотечной комиссии сроком на пять лет[85]. Уже на закате существования академии он председательствует на совещаниях «представителей русской Церкви с католическими духовными лицами»[86]. Много времени, сил и внимания требовала от инспектора МДА забота о духовно-нравственном состоянии учащихся, которое нередко оставляло желать лучшего: «У меня тоже есть “мальчики”, с которыми беда: один запьет, другой буянит, один даже отравиться вздумал. Почему? Не говорит. “Чрез любовь”, должно быть. Редко день пройдет без какой-нибудь докуки»[87].

Случались и совершенно внеплановые нагрузки. Так, в марте 1914 года Святейший Синод озадачил академического инспектора, который и без того не знал, «как справиться с академическими делами», поручением «увещания афонских монахов»[88], переселенных в Россию из-за споров о почитании имени Божия. Поручение это требовало специальных знаний, на приобретение которых архимандрит Иларион потратил немало времени. И хотя позже оно было отменено, академические дела отца инспектора пришли в запустенье: «Возможно, что тревога была у меня напрасно, – вспоминал он о миновавшей “грозе”, – но она была, и времени у меня пропало много. Ведь до июня чуть больше месяца, а остается прочитать 44 семестровых сочинения (прочитал на этой неделе восемь!), 5 кандидатских, еще 8 экзаменов, а праздники, службы»[89]. «Кроме посторонних приключений» у отца инспектора еще «ежедневно стечение людей» (2 Кор. 11: 28): «Ты читать, а тут кто-нибудь придет по делу или без дела, ты читать, а тут гости и т. д.»[90]. Для того чтобы хоть как-то справляться с делами, приходится сокращать сон: «Знаешь, замечаю, что обучился в сутки спать часов по 5–6, не больше, только всё ломает всего как-то»[91].

Неудивительно, что уже в первые месяцы такой напряженной жизни архимандрит Иларион, несмотря на природное здоровье, начинает испытывать переутомление: «Хуже всего, что расстроился физически и нервно: потерял сон и аппетит»[92]. Весной 1914 года в письме к двоюродной сестре он признается: «Опять я затрепался и вот уже в третий раз за этот год чувствую переутомление»[93].

Важно отметить, что бодрость духа, всегда присущая отцу Илариону, не оставляет его и в этих сложных обстоятельствах: «Только из моего повествования вы не выводите заключения о моих злоключениях. Всё приемлю с радостию. На это именно и шел, и встречаю, так сказать, уже знакомое»[94]. В письмах его можно найти лишь скорбь о недостатке в его жизни собственно монашеского делания: «Скоро год будет моему монашеству. Хорошая вещь монашество, но оно прошло мимо меня почти мельком. Беда моя вся в том, что у меня нет одиночества, а без одиночества мне жить трудно, теряется покой»[95]. К этому примешивается печаль об отдалении от научной работы: «Когда был год моему монашеству, подвел итог, довольно плачевный. В науке застой… грехов всяких чуть разве поменьше прежнего, а душевного покоя совсем незаметно»[96].

О несостоявшемся участии архимандрита Илариона в «афонском деле» следует сказать дополнительно. В жизнеописаниях священномученика Илариона обыкновенно говорится, что Святейший Синод дважды – весной 1913 года и в марте 1914-го – поручал отцу Илариону участие в деле «увещания» афонских монахов[97]. Согласно этой версии, оба раза через некоторое время поручение отменялось. Такое в течение года почти тождественное повторение факта, имеющего характерные особенности, не может не вызвать подозрения, которые увеличиваются через ознакомление с обстоятельствами жизни Троицкого весной 1913 года. Нам известно, что в марте 1913 года В. Троицкий готовится к постригу, и указанное поручение Синода в этом случае явно выглядело бы неуместным. После пострига отец Иларион в течение двух месяцев пишет своим родным о благостном состоянии, не омраченном никакими неприятностями.

Явным диссонансом к этим фактам звучит письмо отца Илариона Лидии Павловне Архангельской, датированное апрелем 1913 года, в котором пишущий замечает: «Дело с афонцами разрешается без моего участия. Возможно, что тревога была у меня напрасно, но она была, и времени у меня пропало много»[98].

Сомнения эти достаточно легко разрешаются внимательным ознакомлением с содержанием означенного письма. Оказывается, что письмо это состоит, собственно, из двух писем с разницей во времени около года. Датировка этих объединенных в одно писем устанавливается по описываемым в них событиям с точностью до нескольких дней.

Время написания первого письма определяется следующими указаниями. В нем названо число отъезда автора письма из Херсона от Архангельских – 31 декабря и описываются события, происшедшие с отправителем за две недели после разлуки с адресатом (то есть с Лидией Павловной). Кроме того, автор письма упоминает о своей магистерской: «Жду утверждения». Как уже отмечалось выше, Владимир Троицкий был утвержден в степени магистра богословия указом Святейшего Синода от 16 января 1913 года[99]. Таким образом, время написания первого письма с уверенностью можно определить как период от 13 до 16 января 1913 года плюс-минус один-два дня.

Что же касается второй части составного письма, датированного в копиях апрелем 1913 года, то время его написания определяется не менее точно. Во-первых, письмо написано в последние числа апреля: «Ведь до июня чуть больше месяца». Во-вторых, говорится: «Ждем скоро диспутов Флоренского и Виноградова; вероятно, в самом непродолжительном времени состоятся». Этим упоминанием точно определяется год второго письма, поскольку магистерские диспуты священника Павла Флоренского и и. д. доцента МДА «по кафедре пастырского богословия с аскетикой и гомилетики» Василия Виноградова состоялись, соответственно, 19 и 22 мая 1914 года (об этих диспутах, как о прошедших, говорится в другом письме архимандрита Илариона – от 2 июня 1914 г. [100]). После этого указания на время года и сам год написания письма говорится, что «дело с афонцами разрешается» без участия автора письма. Отмеченные особенности позволяют с уверенностью датировать вторую часть составного письма концом апреля 1914 года.

Таким образом, письмо, ошибочно датированное апрелем 1913 года, состоит из двух писем. Первое (без окончания) написано и. д. доцента МДА В. Троицким в середине января 1913 года, а второе (без начала) написано инспектором академии архимандритом Иларионом в конце апреля 1914 года.

Предложенное сравнение позволяет утверждать, что поручение увещания афонских монахов дано было Святейшим Синодом архимандриту Илариону (Троицкому) единожды в марте 1914 года, о чем и упоминается в письме отца Илариона, написанном в марте 1914 года: «…на днях такое получил Синодом поручение, что сразу потерял покой и хожу осунувшимся. Дело это вообще грязноватое, крайне ответственное, к моему образу (довольно-таки позапачканному) мало подходящее, требующее немалой книжной подготовки, которой я не имею вовсе, а времени и мало остается, и главное – без того не знаю, как справиться с академическими делами. Это поручение меня просто угнетает»[101]. Поручение это было снято в апреле того же года, о чем мы узнаем из письма конца апреля 1914 года, ошибочно датированного апрелем 1913 года.

В период своего инспекторства архимандрит Иларион поддерживает дружеские отношения с архиереями, ставшими после революции во главе различных церковных и антицерковных движений. Это архиепископ Антоний (Храповицкий), впоследствии глава РПЦЗ; епископ Феодор (Поздеевский), после нашумевшей Декларации митрополита Сергия (Страгородского) примкнувший к лагерю «непоминающих», и епископ Евдоким (Мещерский), в будущем председатель обновленческих ВЦС и Синода (все трое побывали в должности ректора МДА). Это не значит, что архимандрит Иларион не был в дружбе с другими иерархами, окончившими жизнь мученическим подвигом. Он дружил, к примеру, с епископом Прокопием (Титовым), епископом Иувиналием (Масловским), архиепископом Петром (Зверевым) и многими другими будущими священномучениками. Но на примере дружбы с тремя вышеназванными иерархами хотелось бы показать два ценных душевных качества отца Илариона, редко встречающихся в одном человеке. С одной стороны, это открытость и дружелюбие в отношениях практически со всеми людьми. С другой – самостоятельность мышления, независимость и твердость в отстаивании собственной позиции.

С митрополитом Антонием архимандрит Иларион познакомился еще в бытность свою Владимиром Троицким и с тех пор поддерживал с владыкой Антонием теплые, дружеские отношения. Вероятно, высокопреосвященный Антоний в какой-то степени повлиял на решение В. Троицкого принять монашество. Последний так вспоминал о своей беседе с архиепископом Антонием Волынским на праздник Покрова 1912 года: «“Все еще рябчиком ходишь?” – встретил меня святитель. Обо многом поговорили и вообще весьма утешился»[102]. Будучи инспектором МДА, архимандрит Иларион отзывался о своем старшем товарище-архиерее как о «глубокочтимом святителе»[103], который «неустанно ратует за очищение нашего богословия от католической схоластики»[104].

Тем не менее, дружба и взаимоуважение обоих иерархов вполне уживались в них с самостоятельностью богословской мысли. Что же касается научной ценности богословских рассуждений митрополита Антония, то архиепископ Иларион высказывался о ней критически. По воспоминаниям С. Волкова, «знаменитый в те годы ученый архиепископ Антоний (Храповицкий) отозвался о работе Флоренского достаточно резко, сказав: “Или я уже ничего больше не смыслю в философии, или это просто хлыстовский бред!”». На это инспектор МДА заметил, что он «готов согласиться только с первой половиной его суждения, поскольку, занятый делами церковного управления и общественности, Антоний “порядком поотстал от философии и недооценивает ее новейших направлений”»[105].

Не менее добрые отношения сложились у инспектора академии с ректором МДА епископом Феодором (Поздеевским): «Рад я чрезвычайно, – писал он в первые месяцы своего инспекторства, – и радости не скрываю своей – тому, что преосв. Феодор относится ко мне очень хорошо. Не ругает, даже когда следует. Отношения наши чрезвычайно просты: таких отношений между ректором и инспектором в Моск. академии давно не было, я не помню»[106].

В 1915 году появилась «Записка думского духовенства», в которой заявлялось, что «можно указать на сотни случаев, когда монах, почти только что сошедший со студенческой скамьи, в 25–26 лет назначается смотрителем училища или инспектором семинарии»[107]. Хотя тенденция преимущественного назначения монахов на начальственные должности имела место в духовных учебных заведениях, но, во-первых, эта тенденция представляется вполне естественной, а во-вторых, гипербола «записки» («сотни случаев») вскрывает нередкую неприязнь белого духовенства к монашеству, которая в полной мере проявилась позже в обновленческой идеологии. Архимандрит Иларион посчитал своим долгом, насколько это возможно, разоблачить ложное заявление и привел статистические данные по административному составу семинарий и духовных училищ, согласно которым, на должностных постах семинарий и училищ к 1915 году находилось всего 50 монахов, что составляло менее 10% от общего числа административных работников упомянутых учреждений. К примеру, среди инспекторов семинарий числилось 7 монахов, 7 священников и 45 светских лиц[108]. Без сомнения, такого рода заявления инспектора МДА приветствовались ректором академии епископом Феодором.

Тем не менее, в защите монашества архимандрит Иларион сохраняет умеренную позицию, в отличие от архиепископа Антония и епископа Феодора. Для него монашество и семейная жизнь – лишь различные формы жизни, призванные вести людей по пути спасения через исполнение Христовых заповедей (см., например, «Единство идеала Христова»). И когда на Всероссийском съезде ученого монашества, проходившем под фактическим председательством епископа Феодора, был поднят вопрос о создании «монашеской» академии, архимандрит Иларион вместе с иеромонахом Варфоломеем (Ремовым) воспротивился этой идее, объясняя свою позицию тем, что «ученое монашество в настоящее время в общем не близко к богословской науке, а часто, к сожалению, относится к ней без должного уважения»[109].

Также дружен был архимандрит Иларион и с епископом Евдокимом (Мещерским), ректором МДА в годы студенчества в ней В. Троицкого, который поддерживал эти отношения и позже. Например, в июне 1912 года, проведя в Туле два с половиной дня, Владимир Алексеевич «мало кого видел, так как сидел почти все время» у преосвященного Евдокима, в те годы – епископа Каширского, викария Тульского архиерея[110]. Но это не помешало архиепископу Илариону (Троицкому) в 1923 году вести борьбу с обновленческим расколом, активным деятелем которого в то время стал архиепископ Евдоким (Мещерский).

Летом 1914 года мыслями и чувствами архимандрита Илариона овладевает начавшаяся война: «Во-первых, как-то душа не лежит к занятиям, – писал он в октябре 1914 года. – Это благодаря войне. Первое время ужасно много газет читал. Чуть ни целыми днями. Теперь много сбавил, больше читаю то, что крупным напечатано»[111]. Теперь тема войны звучит в его проповедях, речах (напр.: «Речь перед всенародным молебствием на площади в Сергиевом Посаде») и даже в лекциях («Богословие и свобода Церкви»). Само академическое служение он представляет как участие в военных действиях на идеологическом фронте и переход с этого фронта в действующую армию воспринимает хотя и не как дезертирство, но, по крайней мере, как понижение уровня борьбы против общего врага. Когда в марте 1915 года и. д. доцента академии по кафедре истории и обличения русского сектантства А.В. Ремезов подал в Совет академии прошение о предоставлении ему отпуска с целью поступления в действующую армию, архимандрит Иларион представил Совету свое «особое мнение». «Меня нимало не смущает возможность упрека в недостатке патриотизма, – начинает он свое возражение, выражавшее мнение меньшинства членов Совета МДА, – так как иногда, по моему мнению, именно долг патриотизма требует оставаться на своем месте и заниматься своим прямым делом, на которое поставлен и к которому приготовлен… Я плохо верю в возможность быстрого превращения сектоведа в хорошего инженера… А между тем борьба с немцами идет не только на поле брани, идет она и в торговле, и в промышленности, и в науке. Борьба с сектантством, с этою “немецкою верою”, есть борьба с тем же вражеским духом и с вражеской мыслью. Эта борьба есть прямая обязанность г. Ремезова, и при исполнении этой обязанности он, несомненно, может быть более полезен как имеющий уже подготовку своим образованием»[112].

История подтвердила правоту архимандрита Илариона и в частном, и государственном масштабе. «Увы! – сокрушался спустя два года профессор И.В. Попов, – печальная действительность – на стороне протестовавших: А.В. скончался не от неприятельской пули, а от изнурительной болезни. Значительная часть двух лет военной службы А.В. прошла на курортах, в больницах, госпиталях»[113]. И Россия потерпела поражение не на русско-германском фронте, а внутри страны, и поражение это имело своим источником пагубное изменение народной идеологии, потерю нравственных ориентиров, что явилось, в свою очередь, следствием массового отступления от Церкви. Необходимости пребывания в Церкви, возвращения к ней отпавших через неверие, безнравственность или увлечение в инославие и сектантство была посвящена богословская, преподавательская и проповедническая деятельность архимандрита Илариона в академический период его жизни.

После 1 мая 1917 года, когда стараниями обер-прокурора Синода В.Н. Львова епископ Феодор (Поздеевский) был освобожден от должности ректора МДА[114], архимандриту Илариону пришлось взять на себя временное исполнение обязанностей ректора МДА. 10 сентября 1917 года на место ректора был избран профессор А.П. Орлов[115], который того же года «5 октября рукоположен в диакона, 8-го – во священника и 9-го возведен в сан протоиерея»[116]. Архимандрит Иларион, освобожденный теперь от ректорских обязанностей, подает прошение об увольнении, поскольку должность инспектора упразднена, а введенная вместо нее должность помощника ректора стала выборной[117]. 17 октября 1917 года указом Синода он освобождается от занимаемой должности, а 29 октября того же года «почти единогласным избранием» Совета академии становится помощником ректора МДА, то есть тем же инспектором[118].

Конечно же, основная деятельность архимандрита Илариона (Троицкого) в 1917 году связана с его участием в Поместном Соборе и с подготовкой к нему, а главной задачей этой деятельности являлись выборы патриарха. Вопрос о выборах патриарха вызывал в то время достаточно активное противодействие, в основном со стороны духовенства и мирян, примкнувших впоследствии к обновленческому расколу. Еще «на Московском съезде духовенства и мирян не был допущен доклад архимандрита Илариона по этому вопросу»[119].

Священный Собор Православной Российской Церкви открылся в Москве 15 августа ст.ст. на праздник Успения Божией Матери. Архимандрит Иларион (Троицкий) был избран в члены Собора от Московской духовной академии вместе с профессорами И.В. Поповым и протоиереем Д.В. Рождественским[120]. До этого архимандрит Иларион был избран заместителем делегата (проф. И.В. Попова) от МДА в Предсоборный Совет, но не смог принять участие в его работе по причине занятости организацией монашеских съездов[121].

Архимандрит Иларион, может быть, не самый активный, но постоянный и деятельный участник Собора. Мы находим его участвующим в организационной работе Собора. Он наблюдает за голосованием[122], участвует в подсчете голосов[123], зачитывает проект обращения патриарха и Собора к Совету народных депутатов[124].

Выступления отца Илариона вызывают живой отклик членов Собора и отличаются емкостью, конкретностью, церковностью отстаиваемой позиции. Круг вопросов, в обсуждении которых принимает участие архимандрит Иларион, ограничен сферой его интересов. Это темы церковного управления и церковной жизни, связанные с вопросами о единстве и о границах Церкви. Кроме того, он участвует в полемике по вопросам духовной школы и отношений с новой властью.

Архимандрит Иларион предлагает охарактеризовать большевицкую социализацию церковного имущества как «кощунственное насилие»[125], и поэтому в заявлении к СНК Собор обязан «заявить, что храмы и святыни наши не могут быть социализированы». При этом отец Иларион осознает, что такого рода декларация не повлияет на отношение советских властей к Русской Церкви и ее собственности: «Такое наше заявление, конечно, советского правительства не переубедит, и социализация храмов и святынь, вероятно, будет производиться и помимо нашей воли»[126]. Как помощник ректора МДА, архимандрит Иларион не мог быть равнодушен к вопросам духовного образования, поднимаемым на Соборе. Мы видим его участвующим в обмене мнениями по докладу отдела о духовно-учебных заведениях «О типе и управлении учебно-духовных заведений»[127]. После доклада отдела о монастырях и монашествующих отец Иларион предлагает поправку, узаконивающую, чтобы ученый инок оставался на академической службе в течение 20 лет. Поправка вызвала сочувствие некоторых членов Собора, в частности епископа Анатолия Чистопольского и проф. И.В. Попова, но была отклонена[128].

Отклонена также предложенная архимандритом Иларионом поправка о недопустимости выборов в епископский сан сразу из мирян[129]. Не согласен отец Иларион и с возведением в закон принципа выборности при замещении настоятелей монастырей: «Это не избрание, а игра в выборы»[130]. Но, вероятно, веяния времени не позволили Собору принять его доводы[131].

Больший успех у членов Собора имели рассуждения архимандрита Илариона о недопустимости создания внутри Русской Церкви параллельной единоверческой иерархии, таящей в себе возможность нового раскола[132]. Епископ Серафим Челябинский определил ответ архимандрита Илариона на аргументы единоверцев как «мудрый»[133]. В постановлении Собора был принят компромиссный вариант, согласно которому допускалось избрание викарного единоверческого епископа[134].

Архимандрит Иларион принимает участие и в обсуждении вопроса автономии Украинской Церкви, отстаивая согласный с канонами принцип соответствия церковного и государственного административного деления[135].

Обсуждение на Соборе поводов к расторжению брака естественным образом вылилось в богословский диспут о границах Церкви. Позиция архимандрита Илариона по этому вопросу неизменна: «Разделение на иноверие и инославие неприемлемо и различить степени отпадения невозможно… Нужно здесь говорить об отпадении от Церкви, с внешним отпадением соединяется и внутреннее разъединение с Церковью»[136].

Но основное внимание архимандрита Илариона (Троицкого) во время Собора 1917–1918 годов концентрируется на вопросах высшего церковного управления Русской Православной Церкви и особенно на вопросе о патриархе. Архимандрит Иларион является не только членом, но и докладчиком отдела о высшем церковном управлении (обычно – вместе с проф. П.Д. Лапиным)[137]. Он участвует в прениях, делает пояснения как докладчик отдела о ВЦУ, отстаивает позицию представляемого им соборного отдела[138], заслуживает благодарность от имени Собора за свою деятельность в качестве докладчика отдела о ВЦУ[139].

Наибольшую известность, по своему значению для главного решения Собора, получило слово архимандрита Илариона, сказанное в защиту патриаршества. Протоиерей Владислав Цыпин говорит об этом слове как о «прославленном» и «хрестоматийном»[140].

Известно, что вопрос восстановления в Русской Церкви патриаршества не входил в круг тем, предполагавшихся к рассмотрению на Поместном Соборе 1917–1918 годов. Официальное предложение о рассмотрении Собором этого вопроса впервые было сделано в докладе председателя отдела о высшем церковном управлении Митрофана (Краснопольского), епископа Астраханского, на заседании 11 октября 1917 года[141]. С этого дня на Соборе вокруг вопроса о патриаршестве разгораются жаркие споры, не утихающие до принятия решения 28 октября. Соотношение сторонников и противников патриаршества среди ораторов, выступавших по этому вопросу, было соответственно 39 против 12. То есть противники выборов патриарха составили менее четверти выступавших. Если же учесть их (то есть противников) повышенную активность, то можно предполагать, что среди членов Собора эта часть была еще меньшей. Понимание этого звучит и в речах противников патриаршества, говорящих о своей позиции как о противоречащей мнению большинства. Один из ораторов не мог высказаться ни за, ни против выборов первоиерарха Русской Церкви по причине неопределенности границ его власти[142]. Двое из выступавших заявили о рассеянных сомнениях и об изменении своих взглядов в пользу патриаршества[143]. Таким образом, повторимся, противники выборов патриарха составили менее четверти выступавших.

Отношение 141 голос против 112 не соответствует количеству сторонников и противников восстановления патриаршества в Русской Церкви, как это преподносится некоторыми историками[144], поскольку приведенные цифры получились в результате голосования по другому вопросу, а именно – по вопросу досрочных выборов патриарха, инициированному усилением в Москве революционных беспорядков. Многие члены Собора не смогли присутствовать на заседании 30 октября из-за уличных боев. Члены Собора решали, выбирать патриарха немедля или подождать более полного состава Собора. Большая часть из 112 человек, проголосовавших против безотлагательных выборов патриарха, не являлись противниками выборов как таковых. Подавляющее большинство членов Собора не сомневались не только в необходимости восстановления патриаршества, но и в том, что патриарх будет избран. Сомневались лишь в оправданности досрочных выборов, совершаемых в отсутствии тех, кто был остановлен на пути к Соборной Палате свистом пуль и разрывами снарядов. «Нас здесь мало, – убеждал своих сотрудников член Собора А.А. Папков, – многие наши отцы и братия сидят в разных местах Москвы и при всем желании не могут сюда придти. А мы без них будем обсуждать вопрос об избрании патриарха. Нам и в этом деле нужно согласие, которого мы достигли раньше. 217 лет у нас не было патриарха, остается подождать несколько недель, и он будет. Зачем же спешить сегодня? Мы под гром орудий в угнетенном состоянии духа будем избирать патриарха: разве это допустимо? Имейте уважение к отцам и братиям, которые не могут придти сюда. Мы можем сделать громадную ошибку, компрометирующую дело избрания»[145].

Что касается речи архимандрита Илариона в защиту патриаршества, то она прозвучала как бы сигналом к окончанию прений по этому вопросу. Отец Иларион в своем выступлении показал иллюзорность обсуждаемого выбора. В основу речи оратор положил следующую «истину о патриаршестве»: «Мы не можем не восстановить патриаршества; мы должны его непременно восстановить, потому что патриаршество есть основной закон высшего управления каждой Поместной Церкви»[146]. Следование церковным канонам есть необходимое условие решения вопросов церковного управления и церковной жизни вообще. «Н.Д. Кузнецову угодно было обвинить меня в какой-то тенденции, – отвечал позже отец Иларион своим оппонентам. – Но эта тенденция одна – соблюдать церковные правила и каноны»[147]. В слове архимандрита Илариона соединились научность аргументации, взывающей к разуму собравшихся, и пламенность речи, выражающей единство сердечных чувств и устремлений русского церковного народа. Один из членов Собора, В.Я. Малахов, сказал, что с «исторической точки зрения» в речи архимандрита Илариона (и проф. Соколова) «представлены были наиболее характерные аргументы в пользу патриаршества»[148], а талантливость его речи признавалась даже идейными противниками[149]. После этого выступления совершилась окончательная поляризация сторонников и противников патриаршества. В стане тех, кто считал неприемлемым для Русской Церкви восстановление патриаршества, остались в основном только принципиальные его противники, которые, как, например, протоиерей А.П. Рождественский, только утвердились в своих мнениях после речи архимандрита Илариона[150]. К этому времени на Соборе, по мысли священника П.М. Волкова, получившей свое подтверждение в событиях обновленческого раскола, «патриаршества не желают те, которые хотят взять церковное управление в свои руки»[151].

После слова архимандрита Илариона (Троицкого), прозвучавшего 23 октября 1917 года, прения по вопросу о патриаршестве проходят только на заседании 25 октября, причем явно, что большинство ораторов находятся под впечатлением этого слова, а на следующем заседании 28 октября ставится вопрос о досрочном избрании патриарха, чему способствовали известные исторические обстоятельства.

Таким образом, архимандрит Иларион на Поместном Соборе 1917–1918 годов был не только в числе инициаторов выборов патриарха, но и в значительной степени способствовал положительному решению на Соборе этого спорного для многих вопроса.

Таланты, церковность позиции архимандрита Илариона и его деятельность на Соборе, направленная на восстановление патриаршества, не могла остаться незамеченными. «Один из участников Собора, член Государственной Думы князь И.С. Васильчиков, вспоминал: “Своими выступлениями, всегда умными и красиво изложенными, и всем своим внешним обликом он очень скоро приобрел общую симпатию на Соборе”»[152]. Молодой архимандрит был выдвинут шестью голосами кандидатом в члены Высшего Церковного Совета РПЦ от монашествующих, но, как и большинство монахов, отказался баллотироваться[153]. Был он и в числе кандидатов на избрание в патриарха и получил при голосовании в первом туре три голоса, обогнав при этом таких известных иерархов, как архиепископы Агафангел Ярославский (2 голоса) и Евлогий Волынский (1), епископ Андрей Уфимский (2), а также председатель отдела о ВЦУ епископ Митрофан Астраханский (1)[154]. Во втором туре за кандидатуру архимандрита Илариона отдали свои голоса четыре члена Поместного Собора Русской Православной Церкви[155]. Обратил внимание на архимандрита Илариона и новоизбранный патриарх Тихон, чему свидетельством служит участие отца Илариона в чине настолования Святейшего[156].

Член Собора, противник восстановления патриаршества и будущий обновленческий архиерей, протоиерей Димитрий Рождественский иронизировал по поводу трех голосов, полученных его коллегой по академической профессуре: «Оно, конечно, для патриарха это маловато… маловато-маловато… Впрочем, чтобы быть… ослятей, на котором Святейший Патриарх будет впоследствии выезжать, то оно… мне кажется… может быть, и вполне достаточно»[157]. Предполагал это или нет отец Димитрий, но его ироническая оценка не лишена доли прозорливости, поскольку в ближайшие за Собором годы архимандрит Иларион становится викарным епископом патриарха, одним из ближайших его помощников (в том числе – по борьбе с обновленчеством, к которому примкнул и протоиерей Димитрий), управляющим делами Московской епархии, то есть своего рода «ослятей патриарха».

С приходом большевиков к власти учебный процесс в МДА постепенно сходит на нет, прежде всего по причине недостатка средств. Уже к концу 1917 года проф. И.В. Попов писал в академическом печатном органе: «В настоящее время академия до крайности стеснена в средствах к существованию. Нужно сказать резче: нам жить не на что»[158]. К концу 1918 года Высшее Церковное Управление «ввиду всё возрастающих трудностей жизни» уже «не считает целесообразным возобновление в том или ином виде учебных занятий в академии»[159]. «Профессоров решено было привлечь для чтения публичных лекций на религиозные темы в Москве и составления популярных брошюр в противовес лжеучителям, в частности антирелигиозным»[160]. В это время архимандрит Иларион именуется проректором МДА и исполняет должность ректора академии[161]. Известно, что Миссионерским Советом при Синоде он был назначен лектором по Новому Завету на шестимесячных курсах[162].

10 марта 1919 года он без каких-либо серьезных обвинений был заключен в Бутырскую тюрьму, где пробыл до 7 июня.

Архимандриту Илариону настолько чужд дух уныния, что даже в тюрьме он не только не унывает, но и находит положительные моменты и не теряет времени зря, но проводит с пользой. Если упустить упоминания о тюрьме, то может сложиться впечатление, что его письма отправлены из дома отдыха: «Живу я по-прежнему хорошо; совсем здесь обжился, будто так и нужно. Здесь я даже поправился, потолстел, физически чувствую совсем хорошо. Чтоб усилить циркуляцию крови, начал я ходить на работу, напр., выкачивать воду из тюремных подвалов. Хорошо, что несколько проведешь на воздухе и немного мускулы разовьешь. За работу еще 1 фунт хлеба прибавляют. Питаюсь по настоящему времени прекрасно, время идет незаметно; даже досадно, что, напр., книги медленно читаются. Жизнь